ДЁМИНЫ Валерий и Людмила

Строго говоря, для всякого христианина вся его жизнь, как об этом свидетельствуют две главнейшие данные ему Божьи заповеди, должна представлять сплошную не только возможность, но даже безусловную необходимость, во-первых, принимать от Бога изливаемую на него любовь (видеть ее и осознавать), а во-вторых, ответно любить Бога и людей – начиная с самого себя, то есть своей жизни, своей бессмертной души, своей семьи, своей Родины, своих талантов, которые, оказывается, нельзя зарывать в землю, а надо бережно растить на пользу и себе, и людям, и Божьему на земле делу. Вся жизнь и дана нам как одна сплошная возможность любви. «Да кроме любви ничего и нет!» – ответил апостол Иоанн своим молодым ученикам, когда им показалось, что учитель в преклонные свои года стал повторяться: «детки, любите друг друга», да «любите друг друга»! – «Учитель, скажи нам еще что-нибудь!» Но ему, «апостолу любви», хотелось, чтобы христиане крепко усвоили главное – что только любовь существенна. «Ничего другого и нет». И вся история человечества показала, что возможность любить – это для человека самая большая радость. Увы, чаще всего им упущенная. «Своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют» (Ис 6:9). Слишком часто в жизни у нас выходит как у пушкинского Онегина: «а счастье было так близко, так возможно!»

Семья, понимаемая как радостная возможность любви, как счастье, – это, говоря языком ученых, парадигма христианской культуры. Она составляет часть ее неизменяемого «генетического кода» и, подобно семенам луговых цветов по лику земли, рассыпана в современном мире в бесчисленном множестве образов. В том числе и образов, созданных в кино. Этот финальный поцелуй, названный киноведами «поцелуем в диафрагму» (диафрагма на объективе камеры закрывалась, следовало затемнение и надпись «Конец фильма»), – этот образ соединения людей в единое ЦЕЛОЕ стал классическим символом окончания огромного числа киноисторий. Так было и в сказках: «и стали они жить-поживать да добра наживать». Под «добром» в прежние времена понималось не только и не столько имущество, сколько свойства души. «Обогащение», которого желали молодым, означало грядущее обрастание ими своими добрыми отпрысками, детьми, внуками, родней, родом – родным народившимся народом. Так что, соединяя свои судьбы, молодые становились родоначальниками целого народа и потому – шли под венец, венчались на царство (любви), то есть принимали на себя знак царского достоинства: «славою и честью венчай их!» (слова священника к Богу во время Таинства венчания). Всё это богатство людям давалось от Бога и в Боге, что было для всех так явно явлено и в слове, и в жизни.

Так что современное кино, если оно хочет вернуть такое богатство народившимся на Земле народам, должно найти средства и образы воплотить для людей эту парадигму любви (радость встречи людей и соединения судеб), наполнив ее новой жизнью и красотой.

Увы, она сегодня получила упрощенное и часто даже ложное истолкование под именем так называемых «семейных ценностей». Да нет никаких таких особых «семейных ценностей»! Все человеческие ценности – семейные. «Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф 6:21). Нельзя делать некую выгородку в культуре – словно кусок декорации в кинопавильоне или какое-то там гетто среди всех прочих человеческих ценностей – для этих, особых, «семейных». Вроде резерваций для американских индейцев – пусть себе там живут, а мы будем обихаживать их и беречь. При таком подходе волей или неволей образы воплощаемой «семейными ценностями» любви будут страшно опошлены. Мы низведем их до утробного удобства мужчине и женщине иметь для своего удовольствия и удовлетворения уютное гнездышко, наполненное милыми детскими голосами, – ведь это всего лишь «тыл», «убежище», а война и главные события человеческой истории происходят будто бы где-то там, куда члены семьи ныряют, отсидевшись и отдохнув в своем «бункере» (желательно хорошо обставленном). Бог, царство, участие в мировой битве сил добра и зла, борьба со своими страстями, выполнение своего предназначения в мире, ответственность за хранение и передачу добытой поколениями правды, забота о раскрытии своих и чужих талантов, охранение своей общины, своей малой и большой Родины – обо всем этом в фильмах про «семейные ценности», как правило, речь не идет. Вертикальная составляющая в двуединой Божьей заповеди о любви – пропадает. И человек любовь воспринимает всего лишь как яркую «положительную эмоцию», которая должна украсить его жизнь, а то и просто как некое специфическое занятие, должное с регулярностью доставлять мужчине и женщине то пряное наслаждение, без которого остальные «семейные ценности» лишаются основы и смысла. Радость жертвы собою во имя другого перестает быть животворящим чувством, а жизнь для другого (других) воспринимается лишь как тяжкий крест, как некая «мучительная лямка», «тащить которую до гробовой доски» (например, ради детей) становится едва ли не «преступлением против любви и полнокровного счастья» или же каким-то неслыханным подвигом, на который способен не всякий. Забыто, что «иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф 11:30) и что «милости хочу, а не жертвы» (Мф 9:13).

Бог дал нам в нашу семейную жизнь кино, как мы сейчас понимаем, именно для этого – чтобы с помощью сего поразительного инструмента познания мира мы вернее пришли к пониманию семьи как главного творческого дела на земле. Семью можно оставить только ради нее самой – чтобы она перестала быть для тебя отдельным «хорошо обставленным бункером», в котором можно переждать жизнь, и чтобы соединилась она с той великой творческой Семьей, ради которой Творец и создал весь мир.

Но при чем же тут кино? А при том, что оно стало для многих (и для нас в том числе) тем окошечком, в котором можно было яснее увидеть горизонты человеческой жизни. Да, оно сотворило миражей, иллюзий и мифов, пожалуй, больше, чем любое другое искусство, но так уж случилось, что первыми словами Священного Писания стали для нас цитаты из него в атеистических брошюрах, поразившие наше воображение своей неотмирностью, а отсветы Божественной любви опознавались сердцем в продукции той самой фабрики, которая справедливо называлась «фабрикой грез».

Будоражил воображение и приводил в трепет первый же титр:

"Этот фильм взят в качестве трофея в годы Великой Отечественной войны с немецко-фашистскими захватчиками 1941-1945 годов".

Сам фильм был чаще всего американский. Хотя попадались и иные…

Трофейные фильмы озарили наше послевоенное детство образами мира как тайны (часто опасной) и человека-героя, благородного смелого защитника слабых (преследуемой красавицы, обиженных и бедных людей):

«Тарзан», «Знак Зорро», «Остров страданий»…

Это на одной линии. А на другой:

«Маленькая мама», «Большой вальс», «Девушка моей мечты»…

Грезы для мальчиков и для девочек… В трофейном мире для девочек жизнь тоже представала потрясающей тайной, но не опасной, а праздничной, где было много музыки, загадочных благородных отношений мужчины и женщины, удивительных платьев, цветов и улыбок…

Конечно, в нашем детстве было много и наших замечательных фильмов, которые мы смотрели по многу раз:

«Подвиг разведчика», «Смелые люди», «Дети капитана Гранта», «Тимур и его команда»…

«Первоклассница», «Машенька», «Жди меня», «Цирк»…

Такое не забывается: кино – это счастье, потому что, как и все остальное в жизни, оно – для тех, кто им занимается и кто его смотрит, – возможность любить.

Здесь мы хотели бы поделиться своими размышлениями – о том и о тех, «кто кино смотрит». Мы смотрим. Смотрели. Сейчас все реже и реже. Потому что оно всё меньше и меньше предоставляет нам эту самую возможность – любить. То есть безоглядно сопереживать его героям, общаться с их интересным для нас внутренним миром, восхищаться их великодушием, их мудростью, их поступками, познавать с ними жизнь и самих себя. Кино поразительно концентрированно отражает и ускоряет собою то, о чем предупреждал Господь, говоря о «начале болезней» (см: Мф 24:8): «по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф 24:12). Всю историю мирового кино можно увидеть как явный и наглядный, проходящий на глазах одного поколения период оледенения культуры – «охлаждения любви». Начиная от мультиков (облик персонажей, способ их взаимодействия, характер сюжетов) и кончая большими фестивальными кинополотнами (драматургия, взгляд на человека, образы кинозвезд). Ужасно смотреть, когда словно на твоих глазах оледеневает с годами душа какого-то конкретного художника, как покидает его любовь и его творчество становится похожим на нарастающие предсмертные корчи. Словно некий «крюгер» овладевает живым человеком, или (другой образ – литературный) он сам постепенно становится похожим на портрет Дориана Грея. Вырождение – увы, так можно определить процесс, которым закончилось советское кино, когда оно с энтузиазмом и восторгом решило сделаться «свободным» и «рыночным». Таков закон жизни, закон любви – то, что росло, пробиваясь пусть даже через асфальт, через вечную мерзлоту, если оно ослабляет свои усилия, чтобы расти дальше вверх, когда давившая тяжесть вдруг пропадает, то тогда оно неизбежно загнивает и умирает. Скрючивается в судорогах, в «спецэффектах», в «чернухе», имитируя жизнь и правду о ней.

И все-таки, как ни оскудевает любовь, в кино ее еще можно встретить. И эти встречи – как праздник. Как и когда он происходит? В каких случаях с сияющего экрана в зал струится энергия, о которой можно сказать, пусть и с оговорками, – это любовь?..

Чтобы правильно ответить на эти вопросы, надо твердо знать, что подлинная любовь всегда двуедина. Одна ее составляющая, «вертикальная», устремлена к Богу, не обязательно поименованному. Просто душа, которая по природе своей, как говорят святые отцы, является христианкой, живая человеческая душа всегда жаждет хранить в себе высшее начало и, склоняясь и благоговея перед источником этого высшего начала, всегда возрастать. А другая составляющая любви, «горизонтальная», устремлена к тому существу, к кому можно припасть, кого можно обнять, кого можно погладить и потискать как дитё, или протянуть навстречу руку как равному – к «искреннему своему» – так по-церковнославянски именуется «ближний». Чаще всего для нас этот «ближний» – член нашей семьи, которая уже есть (или которая еще может через кого-то возрасти). Но этим «ближним», «искренним нашим», избранным, может оказаться и друг, сосед, коллега, учитель, ученик, знакомый или даже вовсе не знакомый нам человек, а, например, попутчик. А иногда даже – враг. Впрочем, первое часто совпадает с последним: «враги человеку — домашние его» (Мф 10:36) – это сказал Господь. Он же заповедовал нам врагов своих возлюбить.

И вот, чтобы эта двуединая любовь (а она подлинна только в этом случае – случае своего внутреннего природного двуединства), чтобы она выросла в жизни человека, оказывается необходимым, чтобы ее вертикальная составляющая, как это явлено на Животворящем Кресте, была более сильной, более значимой – как бы «длиннее» раскинутых для земных объятий рук.

«Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня…»(Мф 10:37).

«Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф 8:22) – это Сама Любовь сказала – сказала сыну, желавшему похоронить своего отца и только уже потом идти Ей вослед!

Из этих и многих других евангельских слов родилась еще одна важнейшая парадигма христианской культуры – парадигма подлинности любви: если любовь подлинна, ей присуща верность высшему и потому – внутреннее сердечное знание распятия.

Так вот и Остап Бульба решил, что сын его, изменивший своей Родине и вере во имя любви к полячке, не достоин жизни. Если бы не было подлинной любви Остапа к сыну, не было бы и этих его слов: «Я тебя породил, я тебя и убью!» А грузинская мать в «Легенде о Сурамской крепости», отдавшая любимого сына в добровольную жертву, чтобы крепость оставалась непобежденной, она этой своей жертвой таинственным образом утвердила не только свою любовь к родине, но и к сыну. Герои же повести Распутина «Живи и помни», муж и жена, отступив от общенародного подвига (когда он стал дезертиром, а она «пособницей дезертира»), потеряли «и то, что имели» – любовь друг ко другу.

Нравственная необходимость любящим людям расстаться друг с другом – одна из важных коллизий множества душераздирающих мелодрам. Причем, чтобы сердце зрителей отзывалось на эту коллизию слезами своего сочувствия и любви, необходимо, чтобы и герои, и зрители понимали, что источник такой разлуки – сама любовь любящих. То есть «душераздирание» заключается в том, что иногда случаются такие обстоятельства, при которых, чем сильнее любовь любящих, тем неизбежней для них их разлука.

К Евангелию не применимы, конечно, никакие жанровые определения, но если говорить о близости или далекости каких-то существующих жанров к характеру его повествования, то ясно, что чувства, вызываемые, например, боевиками, ужастиками и всякой «мистикой», далеко отстоят от евангельского строя чувств. И, на наш взгляд, только мелодрама с ее оправданностью страданий, неузнанностью любимых, разлученностью родных в какой-то степени может направить жизнь сердца к подобному строю чувств. «Пришел к своим, и свои Его не приняли…»(Ин 1:11), «Отче! прости им, ибо не знают, что делают...» (Лк 23:34), «Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты...» (Мк 14:36).

Поэтому именно мелодраму – а не трагедию, где царствует рок – мы считаем самым высоким жанром, способным в какой-то мере уловить отблески того, что зовется любовью. Вспомним хотя бы житие Алексия, человека Божия: жить годы под видом неведомого нищего под крыльцом богатых хором своих родителей, плачущих о своем сыне, и не открыться, что он-то и есть этот самый их сын – такие парадоксы любви, не слишком понятные сегодня, были понятны многим поколениям христианских читателей, проливающим над этой православной «love story» свои горючие слезы.

Но зато сегодня стало понятней другое: если в двуединой любви остается лишь одна видимая, обглоданная «вертикаль» (например, как у героини фильма Бергмана «Осенняя соната», отдавшей всю свою жизнь «высшему» – музыке – и забывшей больную дочь), то такая любовь тоже испускает Дух и перестает быть для человека животворящей, крестной, то есть просто перестает быть любовью. И тогда все эти «ревнители не по разуму», законники и книжники, фанатики от религии, науки, политики, искусства и прочих «высоких дел» – они тогда отвергаются Богом: «Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие…» (Мф 7:22-23).

Таких «преданных Богу» фанатиков, лицемеров, великих и ничтожных инквизиторов, жаждущих власти над душами людей, изобразил мировой кинематограф великое множество. Один из ярких примеров – образ пастора в Бергмановском шедевре «Фанни и Александр».

Нашим «гуманистическим временам» ближе, конечно, отсутствие всякой вертикали власти, в том числе и вертикали духовной власти в нашей собственной совести, и благодаря такому «гуманизму» уже рекой льется кровь нерожденных младенцев, убиваемых по просьбе их матерей теми, кто должен был помогать им родиться. Как поет в опере «наша божественная Кармен», ставшая либеральным знаменем царского самовластия в чувствах: «так берегись любви моей!» Беречься действительно крайне необходимо, ибо под этим кровавым романтическим знаменем сегодня гибнут и становятся сиротами куда больше детей, чем во всех предыдущих мировых и гражданских войнах.

Получается, что беззаконие необязательно делают законники и что в конечном счете законен – и в жизни, в искусстве – только царский путь некоего внутреннего равновесия («кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нем, тот… блажен будет в своем действии» – Иак.1:25). Это чувство царского пути в чем-то подобно музыкальному чувству, только явленному в поступках и взаимоотношениях людей. Оно необходимо нам и для жизни, и для восприятия искусства (в частности, чтобы смотреть и делать кино). Лишь каждый раз в каждой ситуации заново искомая живым человеческим сердцем гармония Животворящего Креста, измеряемая не какой-то там внешней (книжной, компьютерной, политической, искусствоведческой) программой «правильных пропорций вертикали и горизонтали», но гармония, вновь и вновь творчески обретаемая, прочувствованная, выстраданная, – лишь только она дает возможность воплощать во всех этих сферах энергию, образы, отблески подлинной любви. Вот отчего – «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Чтобы ум мой опустился в страдающее сердце, и они – двое служителей нашей свободы, совместно – стяжали себе любовь. А это возможно сделать, как утверждает Церковь, лишь приняв эту любовь от ее источника – от Бога.

Рембрант… или Моцарт… или Платонов… или вдруг буддист Басё… а то и языческий конек на русской избе…

И когда мы как зрители ищем в кино подлинную любовь, может быть, нам следует помнить, что если мы не видим в фильме тайны, то не найти нам в нем ни искомого образа этой любви, ни даже того, что зовется искусством.

«Тайна» – это не обязательно значит нечто мудреное и заумное. Или сугубо «таинственное». Столь любимая таинственность киножанра, который называют словом «мистика», наверное, далека от возможности с помощью духа этой самой «киномистики» передать хоть что-нибудь действительно Божественное, даже если в таинственно разверзнутых на киноэкране небесах целые спецэффектные легионы будут изображать сонмы ангелов...

Тайна может быть очень простой и понятной, как улыбка Гагарина, но без тайны нет живого и подлинного, а есть простая и понятная схема, вроде картинок про Бога и человека в рекламных брошюрках у протестантов – с их пионерскими песенками о любви друг ко другу тех, кого они в этих кружочках нарисовали…

Тайна и рассуждение – как они соотносятся? Разумная логика и благодатное противоречие – в каких они отношениях?

Такие вопросы не нам решать. Не нам, может быть, даже их ставить.

Но нам как зрителям, исповедующим православную веру и любящим искусство кино, не уйти от своего ответа на вопрос: когда это искусство выражает правду Божию? Правду о жизни, об истории, о современности? В каких фильмах? Каким способом?

И вот наш ответ: более всего мы ощутили всё это в фильмах советской эпохи.

Нам самим ответ этот показался странным. Мы вспоминали всяческие мировые шедевры. Конечно, «Жанна Д’Арк» Дрейера, наша любимая «Аталанта» Виго, «Дети райка» Карне, «Приговоренный к смерти бежал» Брессона, вспоминались Чаплиновские шедевры, «Гражданин Кейн» Уэллса, «Римские каникулы», «Унесенные ветром», «Бен-Гур», «Титаник», фильмы Бергмана «Крики и шепоты», «Земляничная поляна», «Осенняя соната», «Супружеская жизнь», конечно, Занусси, Кислевский, особенно «Императив», «Год спокойного солнца» и «Декалог», Куросава «Ресемон», «Идиот», и конечно, итальянский неореализм – «Похитители велосипедов», «Мама Рома», «Умберто Д.», «Утраченные грезы», «Крыша», фильмы режиссеров Ольми «Вакантное место», «Дерево для деревянных башмаков», Сколы «Бал», «Как мы любили друг друга»… Но для нас более всего – Феллини, и особенно его «Ночи Кабирии», «Амаркорд», "8 ½"… Финал «Кабирии» с его знаменитой «улыбкой Мазини» кажется нам абсолютной вершиной выражения в кино той таинственной Божественной силы, что зовется любовью… И все же, и все же… Как ни странно…

«Земля» Довженко, атеистический фильм о «классовой борьбе»…

Кажется, тайна Духа, который дышит, где хочет, нигде не проявила себя на экране так ярко. Для православного буквоеда фильм, где крестьянин говорит священнику (титр во весь экран, фильм немой): «Бога нема» – …герои стоят и долго смотрят друг на друга, а потом крестьянин добавляет: «И вас нема!» – о каком таком «духе» в связи с этим фильмом могла бы идти речь? Только о бесовском! Но если первоверховного апостола Христова кто-нибудь назвал бы однажды «сатаною», как наш буквоед стал бы тогда «различать духи»? А ведь в Евангелии «сатаною» Петра называет Господь! Важно дыхание, контекст, итог. Наверное, они и различают это странное, на первый взгляд, несовпадение прощаемой и непрощаемой хулы на лиц Святой Троицы. («Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем». – Мф 12:31-32).

Много ли прибавило к той же улыбке Гагарина сообщение о его стаже в КПСС или его заявление, что «в космосе он Бога не видел»? Сколько же людей в его лике, в душевной чистоте, светившейся в его улыбке, разглядело присутствие в этом мире образа Божьего!

Фильм «Земля» говорит нам о Небе, он кончается тем самым объятием двоих (один из которых убит и похоронен!), которое воплощает в себе образ веры в счастливое нерасторжимое бессмертие любящих. Фильм заканчивается воскресением. В связи с этим нам вспоминается тот непреложный ответ, который в свое время слышали мы от старца о. Кирилла Павлова. На прямой вопрос: «Мог ли солдат, падающий на амбразуру с криком «За Родину! За Сталина!», на самом деле отдавать свою жизнь за Христа?» – старец после молитвенной паузы ответил: «Да, мог».

«Судьба человека», «Летят журавли», «Сорок первый», «Баллада о солдате», «Чистое небо», «Коммунист», «Весна на Заречной улице», «Дом, в котором я живу»,«Дело было в Пенькове», «Председатель», «Два Федора", да и вообще весь Шукшин – с его «Печками-лавочками» и «Калиной красной»… «Они сражались за Родину», «Пришел солдат с фронта» и целая когорта фильмов о Великой Отечественной – везде дышала живая любящая человеческая душа.

По-другому, но так же остро и горячо душа жила в фильмах Тарковского – всех, но для нас особенно сильно в таких, как «Иваново детство», «Зеркало», «Сталкер», «Солярис», «Ностальгия», «Жертвоприношение»…

Но вот что еще более поразительно, что и в более легких или, может быть, даже легковесных фильмах – «Волга-Волга», «Верные друзья», «Девчата», «Карнавальная ночь» и многих других (включая «родные души» по всему миру – от Раджа Капура до Лолиты Торрес и Дины Дурбин, не говоря уже про Данелию и Мкртчана) – даже в этих картинах жило то чувство семейной природненности людей друг к другу, которого нам так не хватает сегодня, чтобы чувствовать себя единым народом.

И вот это чудо русского кино – несмотря на ложь официальной идеологии, в которую запеленывалась душа народа – она, эта душа, торжествовала в своей жизни над этой ложью и в ней всегда подспудно хранилась эта заповедь: «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф 5:8). Или еще: «истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф 18:3).

И нам действительно кажется, что это без всяких натяжек реальное Божье чудо – чудо сохранения в советском кино русской православной души с ее чистотой и блаженной детскостью. Для нас оно в чем-то еще и потому подобно чуду мироточения святых образов, что проявляется порой в, казалось бы, самых заурядных фильмах. Что там рядом с «Красной пустыней» какая-нибудь «совковая» «Большая жизнь» или простодушная «Алешкина любовь»! Но, вспоминая родной облик родных народу актеров Алейникова и Леонида Быкова, Бориса Андреева и Николая Рыбникова, Николая Крючкова и Евгения Леонова или актрис Любови Орловой и Марины Ладыниной, Инны Макаровой и Нонны Мордюковой, Караваевой и Надежды Румянцевой и еще многих и многих, понимаешь, что кино (наряду с песней) было тем главным душевным каналом, через который народ связывался в одну православную семью несмотря ни на что – ни на какие идеологии, ГУЛАГи и гонения на Церковь. Конечно, духовное связывание народного тела через исповедничество и мученичество, через молитву и таинства невозможно заменить ничем, но и жизнь души через общее сопереживание единых и близких всем историй, через созерцание ликов людей, хоть и далеко не святых, но несущих в себе отблеск Божественного света родной православной культуры – доброты, бескорыстия, щедрости, готовности служить общенародному делу, – всё это тоже имело большое значение.

И, может быть, еще будет иметь. Когда сойдет пена сегодняшних «общенародных знаменитостей» – циничных, бесстыдных, бездушных делателей собственной дутой нарциссической славы. Не будем, однако, судить и их, ибо с каждым из них, пока они живы, тоже может случиться чудо. И порой – уже случается…

И в заключение мы не можем не сказать о кино, с наибольшей полнотой вобравшем и передавшем на экране любовь – о документальном русском благоговейном кино, для нас воплотившемся в таких именах, как Пелешян, Орехов, Лизнев, Погребной, Шиллер, Мирошниченко, супруги Карповы, Криницын и еще в немалом числе имен и работ, о которых надо было бы рассказывать подробно и долго. Даже в некоторых документальных шедеврах в целом болезненного Сокурова любовь Божия ощутимо и радостно торжествует. А если вспомнить о наших военных операторах? Они оставили человечеству о подвиге народа эпическую поэму такого масштаба, что перед ней, признав себя побежденными, с благоговением склонили бы свои головы и Гомер, и Данте.

Слава Богу, есть нам за что любить такое чудесное откровение о мире, как кино. И если, как сказано у апостола любви, о славе Божьей, явленной на земле, «и самому миру не вместить бы написанных книг» (Ин 21:25), то тем более не вместить бы миру и фильмов, в которых слава Божия могла бы найти свое воплощение. Даже вся ложь и весь сор, вся ненависть и все человеческие корчи, которые запечатлели или еще запечатлеют на себе пленка и цифра, – даже они, возможно, станут когда-нибудь киноматериалом для проникновенных и покаянных фильмов и размышлений. А если не так – от них ничего не останется. Даже пепла. Их нет. Потому что кроме любви на свете ничего и не существует.