В один из тёплых осенних дней, когда Мишка, Женька и Ленка пришли в парк на своё место, а пудель спокойно гулял возле елей, рябин, тополей, кустов, у ребят зашёл разговор о том, откуда взялась любовь к этим собакам в семье девочки. Оказалось, что там целая история, и ей уже много-много лет…
– Мою бабушку Сталю эвакуировали из Ленинграда на Урал весной 1942 года, – начала девочка, следя глазами за дымчатым ухоженным пуделем.
– Как, как её звали? Сталь, что ли? – перебили мальчишки, переглянувшись между собой.
– Её звали обыкновенно, как многих в то время называли, не знаете, что ли? Сталька – Сталина, в честь Иосифа Сталина, вождя Страны Советов, – терпеливо разъясняла Лена.
– Ага, вспомнил! – воскликнул Миха. – Они в 20-30-х годах так чудно всех называли! В честь всяких событий, например: Пятвчет – пятилетку в четыре года, Оюшминальд – Отто Юльевич Шмидт на льдине, Лагшмивара – лагерь Шмидта в Арктике….
– Матфиза – математика и физика, – ввернул Женька, морща лоб, что-то припоминая. – Искра, Эра, Электрификация, Эмбрион…
– А еще … А ещё сын – Рево, а дочь – Люция! А вместе революция! Во как! – удивлялся Мишка.
– Это что! Были ещё Красарма, то есть Красная Армия, Кэт – коммунизм, электрификация, труд, Ремизан – революция мировая занялась! – перечислял Женька, загибая пальцы, вспоминая урок русского языка.
– А я еще читал, что были такие имена: Идея, Ячейка, Дрезина, Атеист, Дизель, Комбайн, Трактор! – похвастался Мишка, развеселившийся не на шутку, он тряс и толкал Женьку, называя того Трактором, а тот, отбиваясь, обзывал друга Дизелем.
– Да, уж! Такое время было! Бабушка моя в тридцатом году родилась, в Ленинграде, в семье рабочих, – негромко продолжила Лена, не разделяя весёлости своих новых друзей, она была серьёзна и только чуть улыбалась, услышав уж совсем нелепое имя.
– Ой, и у меня бабулька Верулька тоже в тридцатом родилась, только здесь, на Урале! Надо же! – обрадовался совпадению Мишка.
– Родители на заводе работали, Сталька с младшим братом Костей в школу ходили, они погодки. Их отец в юности в цирковой кружок когда-то ходил, хотел даже в цирке работать, но после революции, надо было пролетарием становиться. Их семья раньше мещанами считалась…. Ну, я не знаю точно это сословие… Я вам, пожалуй, всё по порядку расскажу, вы только, пожалуйста, не перебивайте. Мне моя бабушка всё-всё подробно рассказывала, я прямо как будто вижу всех до одного, как будто знаю тех людей, которые ей помогали…
Ребята переглянулись, так как спешить было некуда, то решили послушать, тем более что всё к этому располагало.
– И вот в семье случайно оказалась старая собака – пудель Эмили. Был такой известный цирковой номер в те годы, даже на афишах писали «Эмиль и Эмили». Но старый дрессировщик умер, а Эмили осталась… Её в цирке сначала брали в какие-то прежние номера, но она плохо слушалась, грустила и даже уходила с арены. А ведь так артисты себя не ведут! Её и уволили, а дедушка взял, пожалел, отвёл в цирковой кружок при заводе. Там она, вроде как, оттаяла, через полгода и деда признала, он её и вовсе домой жить взял. Хотя и сами жили не очень-то свободно, их в двадцатых годах уплотнили, кухня общая была, ванная, туалет там… Но люди попались хорошие, не обижались на собачье присутствие. Четыре семьи, немного по тем временам. Костя со Сталькой души в ней не чаяли, ведь игрушек у них никаких не было, а тут такое сокровище. Несколько лет она у них жила, даже соседи подкармливали её. За полгода перед войной умерла, от старости, ей лет 17 было! Все соседи горевали! Умница была!
– А с кем Сталька сюда на Урал приехала? – нетерпеливо спросил Женька, не очень-то интересующийся собачьими историями.
– А знаете, там как-то странно эвакуировали…. Например, дедушкин завод и его самого эвакуировали осенью 1941 года куда-то за Волгу. Он работал на оборонном предприятии, ему бронь дали, он на фронт не призывался, руки у него «золотые» были, так все говорили. А семья в Ленинграде осталась… Потом детей уже по Ладожскому озеру вывозили в феврале 1942 года, по льду, в холод. А их мама, тётя Лида, осталась, продолжала работать, обещали вывезти тоже, но попозднее. Она одна во всей большой квартире жила. Осталась… Думали ведь, что война быстро кончится, и все вернутся… А она, а она, – побледневшая Ленка заморгала часто-часто, голос пресёкся, она добавила тихо. – Не пережила блокаду, за два месяца до её снятия угасла, умерла от голода… В совсем пустой квартире, с фотографией детей на подушке…
– Понятно, – тихо добавил Мишка, чтоб хоть что-то сказать. – У меня бабе Вере, когда война началась, одиннадцать лет исполнилось. Здесь, на Урале, тоже голодно было, так баба Катя ей, тогда девчонке, последние куски отдавала, а сама опухать начала. От голода… В рабочих-то посёлках тоже не сахар был… Не все ведь рабочие карточки получали…
– Но всё же не сравнить с блокадным Ленинградом, – заметил Женька. – Я читал… Ужас! Хронику ещё показывали… Воду из Невы возили, дров не было совсем, деревья в парках рубили… Сотни тысяч человек погибли… До миллиона человек…
– Три процента погибли от бомбёжек и артобстрелов, а остальные девяносто семь от голода и холода… Большинство похоронено на крупнейшем в Европе Пискарёвском мемориальном кладбище, – добавил Мишка, запоминавший цифры и факты из разных энциклопедий.
Ленка, вздохнув, подозвала собаку, усадила рядом, обняла её крепко, как бы набираясь сил, и продолжила:
– Главное, беды на этом не кончились. Когда детей вывозили, а они ведь были ослабленные, Костик заболел. Его и еще нескольких ребят сняли с поезда и отправили в больницу, а Стальку повезли дальше, сюда, в Свердловск. Никто девчонке ничего не сказал, не объяснил, где и на сколько оставлен брат. Она очень тяжело переживала разлуку, сама заболела даже, много плакала, хотела убежать с поезда, когда стояли на большой станции, но её милиционеры обратно вернули. Ругали сильно, она вообще замкнулась с горя, даже заикаться стала. И от отца вестей не было… Он же не знал, где они. Да и на секретном производстве работал, никаких писем нельзя писать…
– Да уж, ситуация! – посочувствовал Женька.
– Здесь Сталька в школу попала, на класс ниже, ведь не до учёбы в Ленинграде было! А тут жили в детском доме, где-то в пригороде. Она рассказывала, что есть хотела постоянно, даже в чужие тарелки смотрела и ей казалось, что другим больше положили… На кухне часто дежурила, чтоб на дне кастрюли кашу подчищать, ложкой соскребать и есть…
– А баба Вера, раз тяжело в войну жили, и сейчас всё кусочки доедает и тарелку затирает, особенно, если с мясом или подливом, – смущённо заметил Мишка.
– И моя тоже! – отозвалась Лена. – Они все так, кто войну тяжело пережил, всё то поколение. Я только недавно поняла…
– А я сейчас! – смутился Мишка ещё больше.
– А мои дед с бабкой на Уралмаше работали, можно сказать, вкалывали, круглыми сутками из цехов не вылезали, в подсобках на ящиках спали, но у них эти были… Нормы питания другие. Рабочие пайки… У нас почти вся родня на производстве! И просились на фронт, но их не пустили. У деда тоже бронь была, он специалист хороший! У него наград – во! – Женька широко показал на всю свою грудь. – Дед в музее Уралмашзавода есть, там многие из их цеха, они госзаказ выполняли! Военный! Слышали про Уральский добровольческий танковый корпус? Во! Это они танки-то делали! Секретное производство! Наши танки! Слышали?
– Конечно! Я тоже в музее Уралмашзавода был! Там всё показано! Вообще, здорово! Броня – во! Башня – во! – Мишка широко развёл руки в разные стороны, изображая мощь железной машины, но осёкся, поняв, что прервал девчонку на полуслове.
Лена, выслушав ребят, негромко продолжила:
– Так вот, Сталька всегда тихая, забитая была, и глаза потухшие! Её жалела кастелянша, тётя Наташа, и, чтоб ребята её не задирали и не смеялись над ней, она забирала её в бельевую и вместе с ней штопала простыни, наволочки, пуговицы к ним пришивала, гладила халаты… Песни распевала, развлекала девчонку. Знаете, ведь, наверное, она, тётя Наташа, на её судьбу как-то и повлияла. Но всё по порядку.
Как-то осенью недалеко от их детдома проходила пожилая пара, и с ними шла собака, пудель. Она не была ухожена, кому это надо в то время. Но у Стальки просто сердце от волнения зашлось, она ведь с такой собакой бок о бок полжизни своей провела, самое счастливое время, когда вся семья вместе была. Она осмелилась и подошла к тем людям, и они разговорились.
Оказалось, что эта собака досталась им от снохи, артистки оперного театра, которая теперь выступала на фронте в концертных бригадах. Муж её, их сын, во время отступления под Минском пропал без вести, ещё в начале войны… А сейчас они даже не знают, вернётся ли сноха к ним. Они тяготятся этой собакой, потому что она напоминает им о счастливой семье их сына, о той спокойной довоенной поре. Пожилые люди сами разоткровенничались со странной заикающейся от волнения девочкой, с нездешними манерами и какой-то другой речью. Так получалось, что маленькая хрупкая девчушка казалась взрослее своих сверстников, местных ребятишек, а её глаза говорили о перенесённых страданиях. Девочка попросила разрешения бывать возле их дома и иногда гулять с собакой, тем более что их детский дом находился не слишком далеко. Старики были готовы даже расстаться в любую минуту с собакой, тем более, видя, как животное обрадовалось ребёнку.
После этой встречи Сталька обо всём рассказала тёте Наташе, та всё поняла и пообещала выгораживать её перед воспитателями, если девочка будет уходить к собаке.
Так и случилось. Сталька при встрече обнимала собаку холодными руками, отогреваясь возле неё не только телом, но и душой. С ней она могла просто говорить и слышать себя, так как с ребятами почти не общалась, стесняясь своего заикания, даже на уроках всё больше отвечала письменно, а не устно. Терпеливый мудрый пудель, словно зная что-то, внимательно глядел в глаза девочке, доверчиво укладывая пышную голову на худенькие коленки в штопанных нитяных чулочках, давая понять, что он здесь, он полностью её. А она всё гладила и гладила его мягкую шерсть, находя для пуделя разные ласковые слова, казалось бы, давно забытые.
Сотрудники Сталькиного детдома и некоторые ребята, как это было принято в ту пору, выступали с номерами художественной самодеятельности в госпиталях и рабочих клубах. У них имелись свои таланты: мальчик Витя, тоже из эвакуированных, отбивал чечётку, ему даже подарили специально подбитые туфли, они были размера на два больше, но он набил в носки ботинок паклю и выступал лучше всех.
Другой воспитанник, беспризорник Генка, недавно отмытый, но всё время стремящийся удрать в южные края, показывал карточные фокусы. Оказалось, что он помогал раньше какому-то шулеру в поездах и на станциях, но тот попал в комендатуру под Саратовом. Именно он и учил его работать пальцами, найдя у него талант, память и смекалку, подкармливая и одевая ничейного парнишку.
Гордостью детского дома являлся нескладный худой подросток. Его родители, попавшие в гетто под Киевом, позднее были угнаны в Германию, а его чудом вывезли соседи и направили подальше в тыл, чтоб он забыл о перенесённых унижениях и страданиях. Мальчишка, часто моргавший от волнения перед каждым концертом, сжимал тонкими пальцами чудом уцелевшую скрипочку. Марк успокаивался тогда, когда начинал извлекать волшебные звуки из своего инструмента. Видимо, музыкальные таланты многих поколений его семьи перешли к нему. Он чувствовал каждую ноту, наслаждался ею, щедро дарил щемящие красивые мелодии благодарным слушателям. Директор детского дома подумывал пристроить его, когда он подрастёт и окрепнет, в оркестр какого-нибудь театра, он верил в его талант, удивлялся его недетскому упорству.
Тётя Наташа, кастелянша, женщина в теле, средних лет, умела петь народные песни, особенно трогало за душу «В лунном сиянии снег серебриться», она брала верхние ноты так, что люди плакали. Но любила и озорные частушки, даже сама могла их сочинять, буквально на ходу, про лежащих в госпитале солдатиков, врачей и медсестричек.
Шесть девочек и четыре мальчика составляли танцевальный ансамбль. Если в каком-нибудь клубе они выступали все вместе, то в тесной госпитальной палате – порознь. Мальчишки – морской танец «Яблочко», а девочки – украинский, с венками, лентами, в вышитых рубашках. Именно они переодевались, как заправские артистки, и их очень любили, даже если они запинались или вступали невпопад. Но их мастерство всё-таки раз от раза росло, а сами танцы менялись. Музыкальное сопровождение – баян, на нём играл бывший работник сельского клуба, недавно перешедший в детский дом на работу, именно с ним и закипела самодеятельность.
Иногда с ребятами выступала их библиотекарь Ольга Васильевна, худая высокая женщина лет сорока, в строгой белой блузке, в очках; она имела хорошую память и декламировала стихи. Бывало, её просили остаться и просто почитать книжки, она делала это, конечно, не в ущерб детям, а в своё свободное время.
Директор детского дома – пожилой человек старой закалки – придерживался макаренковских взглядов, поощрял самодеятельность и вообще самостоятельность подростков, активно готовил их к труду и обороне. Он придерживался принципа, кто не работает, тот не ест, поэтому в его детском доме царил порядок, все занимались какими-то полезными делами, а также физкультурой и закаливанием.
– Ничего себе! – удивился Женька. – Воспитание! Все при деле!
– Да уж! – дополнил Мишка. – Поэтому-то все подростки того времени выглядели гораздо старше! Посмотришь на фотографию тех лет и не поймёшь, то ли ему пятнадцать, то ли двадцать пять!
– А чего со Сталькой-то дальше было? Ты чего-то про всех говоришь, а про неё нет? – нетерпеливо заметил Женька, подёргав девчонку за рукав куртки.
– Сейчас, сейчас! Дойду! – улыбнулась Лена, удивляясь, что мальчишки, совсем недавно незнакомые, её всё ещё заинтересованно слушают. Она опять подозвала убежавшую недалеко собаку, погладила, посмотрела на пуделя внимательно и с любовью. – Ах ты, собака! Да, именно собака сыграла тут ключевую роль! Сталька, встречаясь с пуделем, начала его понемногу дрессировать, а он, видимо, соскучившийся по игре, беготне, ласке, выполнял все-все её команды. Или она просто умела это делать, научившись у отца? Она ухаживала за псом, вычёсывала и кое-чему научила, а потом тайком привела к тёте Наташе в дом.
А уж там ей и её мужу, дяде Вале, сцепщику вагонов на железной дороге, формирующему военные составы на станции Свердловск-сортировочный, человеку мягкому и доброму, смышлёный пудель показал целое представление, напоследок вытянув лапы вперёд и поклонившись. Тётя Наташа и её муж были просто в восторге, смеялись, как дети, и хлопали им, как заправским артистам цирка. Именно они убедили Стальку, что у неё готов настоящий цирковой номер, с ним не стыдно выходить на арену. Дядя Валя обещал помочь приготовить костюм, выпросив у давних знакомых из пошивочной мастерской при Доме культуры железнодорожников старое платье из парчи. Заботливая тётя Наташа позднее, конечно, порядком помучившись, сделала девчушке что-то, похожее на фрак, и потом любовалась и Сталькой, и её по-настоящему цирковым нарядом. Из остатков парчи она сделала воротник и манжеты на своё темное коричневое платье, и оно, скромненькое и простое, в одночасье тоже превратилось в концертное. Дядя Валя даже немного волновался, что жена слишком привлекательно выглядит, боялся, что в неё кто-нибудь из военных влюбится и уведёт от него, поэтому он не очень-то любил, когда она выступала на концертах. Муж втайне надеялся, что если будет выступать Сталька, то его жена займётся своим делом – бельём в детском доме, а не будет распевать песни по госпиталям и клубам.
Было решено дальше готовить собаку, сделать ей по картинкам из старых книг стрижку своими силами, понемногу приучать её к некоторым ребятам-артистам, как посоветовала тётя Наташа, чтоб потом брать с собой на выступления в клубы и госпиталя.
Однажды Сталька осмелилась зайти во двор детского дома с чужой собакой перед самым ужином, всего на несколько минут, но удивлённые ребята предложили ей не уводить такую красавицу, а минут через двадцать встретиться. Собаку заперли в будке для метёлок и лопат, подпёрли ломом, чтоб не убежала, наказали сидеть тихо. Умный пудель, как бы понимая, что в эти часы решается его судьба, терпеливо дождался их, не выл и не скрёбся, хотя и пребывал в незнакомой обстановке.
После ужина ребята перебежками, тайно, скрываясь от воспитателей и других воспитанников, оказались возле будки. Почти все заговорщики что-нибудь принесли псу. Кто-то достал пару длинных толстых макаронин, серых и надломленных, но очень вкусных. Сталька отвернулась и судорожно сглотнула слюну, ей не пришло в голову что-то принести собаке из еды, она всё до последней крошки съела сама. Другой мальчишка принёс половину морковной котлетки, которую давали сегодня на ужин; третий – полкорочки чёрного хлеба; четвёртая на ужине незаметно скатала мякиш и засунула себе в карман, а сейчас вытащила… Собака благодарно приняла угощение, аккуратно съела его с доверчиво протянутых детских рук и позволила себя погладить, а потом вместе со Сталькой показала несколько номеров.
Было намечено просить директора разрешить Стальке тоже стать артисткой вместе с такой замечательной собакой, а ещё оставить её жить при их детском доме. Они придумали обязательно подстричь её так, как в настоящем цирке, и сделали это. Большие «овечьи» ножницы ребята взяли у кастелянши, тёти Наташи, у неё оказались такие по случаю. Пуделя старательно готовили к выступлению: как смогли, вычесали и все вместе сделали стрижку, предварительно попросив разрешения у пожилой четы. Те были довольны, что собака была при деле и хоть кого-то радовала, они даже сами собирались идти к директору, но испытывали неловкость оттого, что как бы предают память сына, отдавая собаку в чужие руки. Но, узнав, что пудель будет выступать перед военными лётчиками и в госпиталях перед ранеными, успокоились, посчитав, что это одобрил бы и их Николай.
Через два дня, уже под вечер, ребята пришли к директору в кабинет и обо всём рассказали. Он устало выглядел в конце рабочего дня, расстроенный недавней проверкой, поэтому категорически запретил воспитанникам думать о каких-либо собаках, если они не сторожевые и не охраняют территорию детского дома.
Молчаливая Сталька, стоящая за спинами ребят, побледнела и выбежала из высокого кабинета, она, перепрыгивая через ступеньки, очутилась возле прачечной, но там никого не оказалось. Силы оставили её. Она, ничего не видя от слёз, по стеночке добралась до бельевой, уселась на корточки и уже не плакала, она просто тихо скулила, как раненый зверёк. Все её надежды рухнули, вся жизнь пошла под откос! Ей хотелось умереть, чтобы так не болело в груди, чтобы так не щемило сердце…
Внезапно дверь распахнулась, и с ворохом чистого белья вышла тётя Наташа, она чуть не повалилась на сидящую в темноте коридора девчушку, вскрикнула и от неожиданности уронила на пол бельё. Подняв заплаканного ребёнка за плечи, первой попавшейся наволочкой вытёрла лицо и заставила высморкаться, затем они собрали пододеяльники и простынки вчетверо рук, вернулись в бельевую.
Тётя Наташа, посадив Стальку на табуретку, расспросила её обо всём, хотя сделать это было непросто. Ссутулившаяся хрупкая девочка, сбиваясь и ещё больше заикаясь, что-то пыталась произнести, несколько раз начинала плакать, в конце концов, кастелянша, подав ей короткое жёсткое полотенце, строго сказала: «Утрися! Сиди здесь! Никуда покуда не уходи!». Она решительно одёрнула синий сатиновый халат, и чтоб отчаявшаяся девчонка никуда не убежала, наказала: «Карауль бельё!» Тётя Наташа знала, что скажет директору детского дома, и хотя сама и робела немного, но давать в обиду безответную девчонку-блокадницу не хотела.
В сумрачном кабинете директора было тихо, лишь ходики на стене стучали, нарушали покой механическим звуком. Детский дом готовился ко сну, ничьих голосов почти не было слышно, лишь кто-то вдалеке пробежал по длинному коридору, топая голыми пятками, затем брякнула о бачок алюминиевая кружка, видимо, воспитанник утолил жажду, после те же пятки затопали в направлении спальни.
Набравшаяся решимости работница детского дома, которая была здесь на хорошем счету, медленно прикрыла за собой дверь директорского кабинета, вглядываясь в полумрак. Усталый директор сидел подле настольной лампы, он поднял глаза от бумаг, не сразу поняв, кто так поздно к нему пожаловал.
– Добрый вечер, Яков Григорьевич! – начала почтительно женщина, сначала держа руки по швам, а потом взволнованно теребя пуговицу на своём халате. – Я к вам, в такое позднее время, но по делу, уж извиняйте…
– Доброй ночи! – он посмотрел на наручные часы, давая понять, что уже действительно поздно.
– Такое дело…
– А до завтра ваше дело не подождёт? – недовольно заметил директор, потом, снимая очки и потерев усталые глаза большими кулаками, добавил, смягчаясь и даже пытаясь шутить. – Что, вас ваши Мойдодыры наругают? Одеяло убежало, улетела простыня… Если новое бельё пришли просить, бесполезно! Негде, просто негде взять! Будем штопать всё опять! Вот, с вами даже стихами заговорил!
Наталья смотрела на него во все глаза. За последние полгода он заметно постарел, круги под глазами стали заметнее, он всё больше начал срываться. Она знала, что на старшего сына с Ленинградского фронта, где шли затяжные бои, он получил похоронку. Его тихая, скромная жена, вообще-то, женщина глубоко религиозная, посчитала, что это наказание за страшные грехи безбожных отцов, которые отреклись и самого от Господа, и предали в 1917 году царя-батюшку. Она отдалилась от мужа, ушла в молитвенное служение, тяжёлые испытания не соединили, а разъединили их. А идейно подкованный Яков Григорьевич, человек твёрдых коммунистических идеалов, искренне верящий в победу международного пролетариата над империализмом, считал, что именно буржуазный империализм в лице фашистского фюрера развернул эту кровавую войну, но вскоре он будет раздавлен и уничтожен нашими войсками, хотя и ценою больших потерь. Эта тяжёлая потеря случилась, это неизбывное горе постучалось в его собственный дом. В последнее время он часто допоздна задерживался в своём кабинете в детском доме, а иногда и вовсе ночевал здесь. Не все работники знали эти глубинные причины, полагая, что директор просто следит за порядком и контролирует сотрудников и воспитанников.
– Да не про тряпки я говорить-от пришла! – вдруг осмелела кастелянша. – С людями работам, помимо всего прочего! С ребятёшками! Всегда ли вы с имя-те по-доброму разговариваете? Всегда ли за бумагами всякими-те их видите? Кажного! Персонально!
– Что? Я? Педагог макаренковской закалки? Директор? Да знаете ли вы, что на мне весь детский дом держится: школа, питанье, досуг, спортинвентарь, территория? – начал сердито перечислять директор, загибая пальцы, возмущаясь такой постановкой вопросов. – Проверки начальства! Отчёты! Подготовка к зиме! ГТО! Самодеятельность!
– А вот самодеятельности-то, может, больше не будет! – твёрдо заявила Наталья, она по-прежнему теребила пуговицу на синем сатиновом халате и на последнем слове сильно дёрнула её, оторвала, потом посмотрела на неё и со стуком положила на стол изумлённому директору. – Не спелися мы с вами, похоже! Я лично отказываюся больше петь!
– К-к-как э-эт-то? Ч-что? П-по-очему? – поперхнулся Яков Григорьевич от такой новости, затем прокашлялся и встревожено спросил. – Почему всё-таки?
– А сами подумайте! Сами…
Директор не на шутку встревожился, зная, что самодеятельность их детского дома чуть ли не лучшая по району. Он осторожно заметил:
– Скоро выступление в школе лётчиков на Уралмаше! Нас пригласили! Мы… Вы открываете концерт! Там генералы…
– Знаю! – гордо, с вызовом, как прима Большого театра, знающая себе цену, ответила Наталья. – А я заболею! Вот напьюся холодного молока – и всё, слягу! С горлом… Что вы со мной сделаете? Ничегошеньки! На работу хожу, заплаты ставлю, пубовки пришиваю, полотенцы штопаю… Грамоту за работу имею! Вот!
– Да что стряслось-то? – начал примирительно Яков Григорьевич, раздумывая, выйти ли ему из-за стола и попытаться взять работницу под локоток, успокоить. – Объясните по порядку, Наталья Васильевна. Может, разберёмся? И пуговку свою заберите! Присаживайтесь, прошу вас! А то вы меня сразу в оборот взяли…
– Некогда мне рассиживаться тута, меня ребёнок ждёт…
– Какой ребёнок? – удивился директор, надевая очки, и внимательно вглядываясь в свою работницу. – Свой? У вас ведь, вроде, никого нет…
– Казённый… Наш… Мой… Сталька это… Ну, блокадница… Из Ленинграда… Тихая такая, с глазами замороженными… Брата своёго по дороге потеряла… Из недавно прибывших…
– А-а, сегодня была... Кажется… Убежала чего-то, я даже не успел понять… Не вник…
– А я вот вникла, когда на её чуть в калидоре не пала! – начала разъяснять кастелянша.
– В коридоре упала! – механически поправил Яков Григорьевич, он устал бороться с персоналом, который поголовно говорил с уральскими диалектными словами или вовсе неправильно.
– Ну, в коридоре! – исправилась Наталья. – Скулила она тама, прямо, как щеночек, скулила! А ведь она только-только оттаивать начала, на улицу выходить. Она ведь ещё ни разу здеся не улыбнулася, ребятёшки нашенские хохочут, а у ей в глазах – лёд!
– И что я могу сделать? – глубоко вздохнул директор, он сильно зажал виски и потёр их. – Что? Что-о-о…
– А это… Это… – смешалась, торопливо заговорила Наталья. – Ей собаку надо… У их, тама, в Ленинграде, у мамки с папкой пудель был! Семья целая была, счастливая! Все вместе, значит! Она, Сталька-от, считат, что постепенно брата, отца, мать найдёт, и всё у ей наладится. А собака, как часть семьи, понимаете? Понимаете? Да? А ведь сейчас девка-от одна-одинёшенька! Сейчас она сирота! Круглая!
– Да я-то при чём? Здесь все такие! Сироты! Одно сплошное горе! – попытался вставить слово Яков Григорьевич.
– Дак собаку она уже нашла! – стала втолковывать Наталья. – Нашла и даже, знаити, номерам цирковым обучила! Вот ведь девка какая спорая! Она, если хотите знать, даже выступать с ей сможет! Даже у лётчиков! Даже перед генералами! В костюме таком баском, таком нарядном! Мы с моим Валюшкой справили! А я – петь! Хоть сколь песен! Если она будет с собакой! С нами вместе! С ребятёшками, то есь с артистами нашенскими! Вот такой расклад! Вот такое моё последнее слово!
Наталья, волнуясь, закончила, может быть, самый главный монолог в своей жизни, и с силой рванула следующую пуговицу на халате, но уже не положила на стол, а зажала во внезапно вспотевшей жаркой ладони.
Директор устало смотрел на Наталью, понимая, что у него, по большому счёту, работает хороший персонал, но вслух ответил:
– Делайте, что хотите! Приводите собак, кошек, лошадей! Но чем кормить будем?
– Прокормим! – ринулась из кабинета Наталья, пока усталый директор давал добро; полы её сатинового халата, как крылья, распахнулись, она стремительно вышла. – Как-нибудь, все вместе!
Последние слова прозвучали уже на лестнице. Кастелянша постаралась поскорее убежать, скрыться, пока замотанный проблемами директор не раздумал и не взял свои слова обратно.
Испуганная неизвестностью, сутулая девчушка всё в той же позе сидела в едва освещённой комнате на краешке табуретки среди гор чистого белья. Она как-то не по-детски, отрешённо глядя в одну точку, ждала своей участи, ни на что не надеясь. Тоненькие дорожки слёз, ещё не просохших, были заметны на бледном осунувшемся лице. Запыхавшаяся тётя Наташа вбежала в бельевую, схватив полотенце, начала обмахиваться им, беззвучно хватая ртом воздух, как рыба, затем радостно выдохнула: «Берём!»
Сталька медленно начала заваливаться набок и, если бы не горы чистого белья вокруг и надёжные руки крепкой уральской женщины, девочка упала бы на холодные плиты бельевой комнаты.
…Концерт в лётной школе на Уралмаше прошёл с блеском, перед военными, которые буквально завтра отправлялись на фронт, выступила целая концертная бригада. Библиотекарь Ольга Васильевна объявляла номера и называла маленьких и взрослых исполнителей. Нарядные девочки в украинских веночках с разноцветными атласными лентами станцевали не один танец. Мальчишки в линялых тельняшках, явно перешитых, но старательно подогнанных под детские фигурки заботливыми руками кастелянши, исполнили задорное «Яблочко» и ни разу при этом не сбились. Был тут и сосредоточенный фокусник с цветными платочками, картами и теннисными шариками. А также сельский гармонист, виртуозно исполнивший завораживающие мелодии и спевший две военные песни. После своего выступления он готовил к выходу маленьких артистов, подбадривая и крестя их вслед. Он особенно волновался за нового воспитанника Марка, вернее даже не за него, а за публику, не привыкшую к сложной скрипичной музыке, которая до глубины души, до слёз трогала старого гармониста, опекавшего с недавних пор юное дарование.
Впервые перед военными лётчиками, генералами и работниками Уралмашзавода выступил и детдомовский скрипач. Вдохновенный худенький Марк извлекал из своей скрипочки необыкновенные пронзительные звуки, в которых слышались то тихий плач, то нежная колыбельная, то напряжение и тревога, то неизбывная горечь. Многие из зрителей видели и слышали скрипку впервые и не могли взять в толк, как этот смуглый курчавый подросток, прильнувший головой к своему инструменту и ловко водящий незаметным смычком по струнам, от волнения закрывший глаза, сумел так захватить публику. Глядя на него, всем становилось ясно: вот оно настоящее искусство, высокое, чистое, объединяющее людей, бессмертное.
Всем понравилась и тоненькая хрупкая девочка в нарядном костюме с послушным дымчатым пуделем, таких в довоенную пору всегда изображали на цирковых афишах; пёс выполнял все её команды, становясь на задние лапы, танцевал вместе со своей дрессировщицей, а потом галантно кланялся публике.
Концерт начинала и завершала женщина с редкой красоты голосом, её песня, настоящая русская песня, то задумчивая и грустная, то озорная и весёлая – всякая – находила своего благодарного слушателя. Всем артистам, маленьким и взрослым, горячо аплодировали, а ещё больше, когда узнали, что эти дети – детдомовцы, в том числе и из блокадного Ленинграда, который всё ещё находился в кольце осады.
После благодарных аплодисментов маленьким артистам в ответном слове военные поклялись уничтожать фашистскую нечисть на суше, на море и в воздухе, приближать час победы над немецким захватчиком. Приглашённые работники Уралмашзавода пообещали не уходить с трудовой вахты и по-прежнему продолжать перевыполнять производственные нормы, выпуская боевую технику для доблестной Красной армии…
Мишка с Женькой с интересом слушали рассказ Лены, почти не прерывая её, они живо представили всё то, что происходило в ту давнюю военную пору. Но им особенно приятно было узнать, что именно в их родной школе, которая в годы Великой Отечественной войны являлась лётным училищем, происходил тот самый знаменательный концерт, где наряду со всеми детдомовскими артистами выступила Сталька со своим пуделем. О том, что Ленка хоть чуть-чуть завирает, просто не могло быть и речи; в их школе, являющейся старейшей на Уралмаше, в коридорах висели стенды, и на них была представлена вся история их учебного заведения, и особо выделялся тот период, когда здесь готовили военных лётчиков, 14 из них стали героями Советского Союза, а многие получили боевые ордена и медали.